Почему мой лучший «друг» обманул меня так жестоко и подло? Почему в тот день, много лет назад, Бун вообще подошел ко мне в кафе? Теперь я уверена, что это была вовсе не «судьба». Он специально разыскивал меня, но зачем? Чтобы успокоить собственную совесть? Унять острое чувство вины? Спасти собственную душу? Неужели все это было из чистого эгоизма?
Какими бы ни были ответы на эти вопросы, сейчас мне предстоит схватка с тем самым Чудовищем, от которого я столько времени пыталась убежать, спрятаться. И, как ни странно, у меня есть всего два варианта, между которыми мне придется выбирать. Я могу либо смириться (и тем самым допустить новые унижения, новое насилие), снова стать Безымянной, спрятаться за слоями масок, бесчисленных компромиссов и уступок. Или же я могу встретиться с врагом лицом к лицу. Перестать быть призраком. Нанести ответный удар. Пусть меня заметят. Пусть со мной считаются.
И если для меня никогда не будет ни правосудия, ни справедливости, я сумею сама отплатить за себя. Тем более что сейчас у меня есть для этого подходящие средства.
Скажи мне, дорогой Дневник, на что, по-твоему, похожа справедливость? Справедливо ли сводить с обидчиком счеты по принципу «око за око»? А может, справедливо будет нанести ему еще больший ущерб? Может, справедливость – это получение компенсации? Публичные извинения? Признание вины? Я и сама не знаю. Вся штука в том, что ничто из перечисленного не способно исправить прошлое.
А вот какая любопытная мысль пришла мне в голову только что… Если бы тогда, восемнадцать лет назад, Буну и остальным хватило смелости сказать правду, если бы моя мать послала Аннабель Уотерс с ее деньгами куда подальше и настояла, чтобы полиция продолжала расследование, это смогло бы остановить Джона. И остальных тоже. И тогда насилию не подверглась бы ни Чарли Уотерс, ни другие девушки, о которых я ничего не знаю. А их, других, могло быть много. И они еще будут – и все потому, что кто-то струсил, а кто-то предпочел взять деньги. А это значит, что теперь у меня есть цель. Есть миссия. И сознание этого укрепляет мой дух и дает мне силы для борьбы. Мне не нужны ни справедливость, ни правосудие. Мне нужно только одно: остановить Джона.
И ее.
И таких, как она.
Женщины – такие, как я, – должны показать мужчинам: если они посмеют совершить что-то подобное, это не сойдет им с рук.
– Что стряслось? – спрашивает меня Бун.
Мы сидим на выброшенном прибоем бревне на пляже Джерико-бич, греемся на солнышке, жуем сэндвичи и смотрим, как группа пловцов в гидрокостюмах тащит за собой большие ярко-розовые буи, которые качаются на ленивых волнах. День выдался погожий. Воздух недвижим, на небе ни облачка. Температура – самое то: не холодно, но и не жарко. Заснеженные вершины гор на другом берегу залива почему-то кажутся близкими и большими. Огромными. Этот горный кряж тянется на север почти до того места, где я когда-то жила, – до горнолыжного курортного поселка, где моя мать мыла и убирала гостиничные номера, а отец у себя на станции перерабатывал тонны и тонны фекалий, которые каждые выходные оставляли после себя сорок тысяч туристов.
По вони от очистной станции мы всегда могли сказать, насколько удачными для бизнеса были прошедшие выходные.
– Ты о чем? – спрашиваю я, откусывая от своего сэндвича с авокадо. Бун приехал ко мне на пляж, где я решила пообедать, прежде чем отправиться на очередной адрес. Похоже, мой звонок его обеспокоил.
– Кит, ты позвонила и сказала, что нам нужно увидеться. Извини, что я не смог приехать сразу, но… я приехал. Так что у тебя случилось?
Я снова кусаю сэндвич и медленно жую. С нашего бревнышка виден противоположный берег, где стоит «Стеклянный дом». На мгновение я представляю себе Бьюлу Браун, соседку, которая наводит на нас с Буном свой новенький бинокль.
– Мне жаль Бьюлу, – говорю я. – А от ее сыночка у меня просто мурашки по коже. Да, Бьюла подсматривает за соседями, но это ладно… Она прикована к инвалидному креслу, и ей больше нечем заняться, но Хортон… он просто маньяк. Я ему не доверяю.
– Ты уходишь от вопроса.
Я смотрю на Буна. Он отвечает мне прямым, честным взглядом. Когда добрые друзья глядят друг на друга в упор, одному из них рано или поздно полагается улыбнуться, но я не улыбаюсь. Час настал. Я готова пересечь границу, за которой наша дружба уже никогда не будет прежней. Впрочем, о чем это я?.. С моей стороны смешно даже думать о перспективах наших дальнейших отношений, поскольку теперь я точно знаю: наша так называемая дружба никогда не была такой, какой она мне казалась.
– Помнишь, как мы с тобой познакомились? Ну, в том кафе?..
Он неуверенно хмурится. Похоже, начинает нервничать.
– Конечно помню. А что?
– Ты спросил разрешения сесть за мой столик. Я ответила – конечно, почему бы нет, а сама подумала, что мы с тобой уже где-то встречались, потому что твое лицо показалось мне знакомым. И тут ты сказал: «Тебя зовут Катарина, верно?» Помнишь?..
– Помню, но при чем тут…
– Наверное, я тогда выглядела как олень, выскочивший на дорогу прямо перед машиной. Я просто остолбенела от испуга, от неожиданности, – говорю я. – Потому что именно тогда я сообразила, где тебя видела. В школе. А я не желала иметь ничего общего с людьми, которые знали меня в те годы, – ни с одноклассниками, ни с жителями родного городка. Вот почему, как только я вспомнила, где тебя видела, я начала мысленно придумывать, как бы поскорее сбежать из этого чертова кафе. «Ты ведь из Уистлера? – сказал ты. – Ты училась в школе на пару лет младше меня». С этими словами ты отпил горячего шоколада. Ты пил и смотрел на меня поверх стакана, и на кончике носа у тебя висела такая забавная блямба взбитых сливок, что я против воли улыбнулась. Помнишь?
– Черт, Кит, к чему все эти воспоминания? Выкладывай, что у тебя на уме!
– Ты сказал, что я очень изменилась. Что я потрясно выгляжу. Что мне очень идет краситься под блондинку. Тебе хватило ума промолчать о том, что я сильно похудела и что тебе это нравится. Вместо этого ты сообщил, что твое имя Бун-ми, но все зовут тебя просто Бун. Потом мы вместе пошли на автобусную остановку и я сказала, что, раз уж мы оба жили в таком маленьком городке, ты наверняка в курсе того, что там со мной приключилось.
– Именно поэтому я и подошел к твоему столику, Кит. Я видел тебя в том кафе уже несколько раз, и я… Каждый раз, когда я вспоминал о том случае, мне становилось не по себе. В городе многие были на твоей стороне. Лично я всегда верил тебе, верил, что ты говорила чистую правду о… о Джоне Риттенберге и горнолыжной команде.
Я опускаю руку с недоеденным сэндвичем и смотрю на Буна. Сердце в моей груди начинает стучать громче, и каждый удар громом отдается у меня в ушах.
– В тот день я сказал тебе, что в школе меня тоже травили и что я хорошо знаю таких, как Джон Риттенберг. Одноклассники… они выбрали меня в качестве жертвы, потому что я был геем. Правда, тогда я скрывал это от всех, даже от себя самого, но они все равно почувствовали… догадались. В таком маленьком городке, где всего одна школа и где одна и та же компания сверстников переходит из класса в класс, спастись невозможно. Некуда бежать, негде спрятаться. Ты становишься мишенью. Тебя клеймят еще в детском саду и гоняют до самого выпуска. Тебя дразнят. Унижают. Бьют. И в конце концов ты сам смиряешься с этой ролью. Начинаешь верить тем, кто тебя презирает. Вот почему, когда много лет спустя я увидел тебя в кафе, мне захотелось подойти к тебе и сказать, что я верил тебе. А еще мне хотелось сказать, что мне очень жаль. Жаль, что с тобой случилось такое.
– Тебе правда жаль, Бун?
На его лице появляется оскорбленное выражение. Мои слова потрясли его, но он ничего не говорит. Я тоже молчу. Вздохнув поглубже, я подставляю лицо жиденькому солнечному свету. Закрыв глаза, я наслаждаюсь ласковым прикосновением солнечных лучей к моему лбу и щекам.