– Стейси, сегодня воскресенье, я знаю, что ты не на работе, но я сбросила тебе там кое-какие анализы ДНК и отчеты баллистиков, ты уж по возможности…
И тут ее, как порывом сильнейшего ветра, оглушило сознание, что она больше не коп.
«Меня же уволили! Я больше не работаю в управлении. Мои полномочия и удостоверение аннулированы, Стейси для меня ничего не сделает».
– Пробей их по нашей базе. Для меня. Если возникнут… проблемы, пожалуйста, сообщи мне. Стейси, я… твоя должница.
Нажав отбой, Энджи длинно выдохнула. Новая игра, новые правила. Новая жизнь. Чем ее заполнять, Паллорино не знала. Сейчас главное не делать поспешных шагов. Переключив передачу, она взглянула в зеркало заднего вида и выехала на шоссе, казавшееся особенно безлюдным в холодное зимнее воскресное утро: заснеженные поля и лес, даже коров не видно. Но вскоре снега сменились побуревшими пастбищами. Страна ковбоев и коров… Волнение и адреналин достигли пика, когда Энджи разглядела городок, похожий на форт поселенцев, выросший на берегах извивистой реки. Здесь находится тюрьма особого режима Кельвин, серая и будто размазанная по земле, как старый шрам.
Энджи свернула к съезду с шоссе.
Глава 46
Расписавшись в журнале регистрации, Паллорино получила у сотрудника тюрьмы, взглянувшего на ее удостоверение, карту официального посетителя, которую приколола к рубашке. Мобильный она оставила в машине, а пистолет проблемой не стал – служебное оружие у нее отобрал еще Веддер. Когда Энджи прошла «рамку» и ионный сканер на предмет наркотиков, охранница повела ее в комнату для посещений.
– А давно Загорскому ослабили режим? – спросила Энджи у своей спутницы, когда за ними с лязгом захлопнулась вторая электронная дверь. На поясе охранницы звенели ключи. Флуоресцентные лампы на потолке длинного коридора слегка рябили.
– Уже четыре года как, – отозвалась та. – За образцовое поведение. Учит других столярному и швейному делу. Заключенные ведь сами себя обшивают – шьют тюремную одежду, а еще джинсы и белье для компаний, у которых контракт с нашей тюрьмой.
За очередной электронной дверью оказалась общая зона для посещений, напоминающая кафетерий: ярко-синие круглые столы, привинченные к полу, а к ним привинчены круглые сиденья – где по два, где по четыре. Кое-где сидели заключенные со своими посетителями. Охрана наблюдала за ними из-за двустороннего зеркала в смежном помещении.
– Вон он, – охранница указала на крупного человека, одиноко сидевшего спиной к дверям. Он был в фуфайке и свободных штанах. Широкая спина, толстая шея. Бритая голова.
Переполняемая адреналином, Энджи поблагодарила свою провожатую. Охранница вышла, и электронная дверь за ней закрылась.
На ходу Энджи перекинула волосы вперед, закрыв карточку посетителя.
– Семен Загорский? – спросила она, остановившись за спиной заключенного.
Здоровяк повернулся и поднял голову. Ярко-голубые глаза встретились со взглядом Энджи, и внутри ее беззвучным взрывом разлетелось узнавание. У Загорского дернулось лицо, словно от удара током.
«Это он. Точно он. Человек, который подарил мне кроссовки в коробке с широкой лентой!» Глядя в ярко-голубые глаза, Энджи будто услышала голос – глубокий, звучный, раздавшийся из забытого прошлого, словно железная дверь, отгородившая ее детские секреты в тайном подземелье, только что приоткрылась на щелочку: «Эти Миле, а эти Роксане!»
Она не сомневалась, что Семен Загорский тоже видит сейчас призрак из прошлого, совсем как Майло Белкин.
Голубые глаза не отрывались от лица Энджи, а она медленно обошла стол и присела напротив, молча глядя на заключенного. Обрывки воспоминаний, как маленькие цветные бусинки, выстраивались в дорожки и оживляли давно бездействовавшие нейронные связи, складываясь в картины, в сцены, в звуки. Кедровая роща. Кусты ежевики со спелыми, сочными ягодами, вкус – кисло-сладкий взрыв во рту. Трель детского смеха, вспугнувшая птиц в густых кронах. Олень, смотревший на них, пока они собирали ягоды и маленькие желтые цветы. Блеск сверкающей морской глади за деревьями. Темная комната с решеткой на высоком окне. Женщина без лица, с длинными темными волнистыми волосами, от которой пахло травой и яблоками. Мама. Ее тихий плач… Сердце сделало перебой и забилось часто-часто, но Энджи невозмутимо разглядывала Загорского.
У него было лицо боксера, со сломанным носом и выпуклым лбом над глубокими глазницами. Ярко-голубые глаза остались такими же искрящимися и энергичными, как в ее памяти, хоть и минуло уже тридцать лет. Энджи опустила взгляд на его руки, внутренне вздрогнув от узнавания. Эти руки протягивали ей обувную коробку – форма пальцев запомнилась накрепко.
– Можете повернуть левую руку ладонью вверх? – попросила она хриплым, каким-то чужим голосом.
Он повернул руку. Голубой краб был на месте, на внутренней стороне запястья. Энджи посмотрела Загорскому в лицо.
– Роксана? – прошептал он.
Энджи почувствовала, как навернулись слезы. Прилив эмоций был настолько мощным и неожиданным, что она испугалась. Поднявшиеся в ней противоречивые чувства казались клубком любви, страха, замешательства – и горечи предательства.
Загорский двинул руку по синей столешнице, словно желая дотронуться до Энджи, убедиться, что она из плоти и крови, но тут же покосился на зеркальную стену комнаты наблюдения и убрал руку.
– Я похожа на нее? – не удержавшись, спросила Энджи. – Я похожа на мою… мать? – Она с трудом произнесла это слово, боясь, что это сон и сейчас все разлетится, как хрустальный шар, на осколки памяти, которые уже не сложишь.
Глаза Загорского повлажнели. Он кивнул.
– Да, – прошептал он, – на Анастасию.
У Энджи по спине пробежал мороз.
– Ее так звали?
Он кивнул.
Энджи смахнула случайную слезу, покатившуюся по щеке.
– А фамилия?
Загорский покачал головой, точно до сих пор не веря в реальность происходящего.
– Не знаю, – прошептал он. – Она ни разу не сказала, а я не спрашивал.
– Что с ней произошло? Что случилось с Милой?
Загорский дернулся всем телом. Взгляд снова метнулся к прозрачному стеклу. Он чего-то боялся. Энджи напряглась:
– Пожалуйста. Я должна знать.
Кончиками пальцев он коснулся своих губ с левой стороны, там, где у Энджи был шрам.
– Это вы сделали, Семен? Вы мне этот шрам оставили?
Он прикрыл глаза – может, воспоминания были слишком болезненными или мучило раскаянье – и покачал головой.
– Значит, Майло Белкин?
Глаза у Загорского полезли из орбит. В них читался ужас.
«Черт, ошибка. Срочно меняй тему, прежде чем он замолчит, вспомнив, что через два дня у него слушание об УДО и все, что он сейчас скажет, может стать основанием для нового обвинения».
– А моя мать жива? – быстро спросила Энджи, возвращая беседу в прежнее русло и стараясь, чтобы голос прозвучал нейтрально и почти утвердительно.
Загорский еле заметно покачал головой.
– А Мила?
Слезы, блестевшие у него в глазах, потекли по щекам. Загорский не вытер лица.
– Что с моей сестрой, Семен? Кто ее замучил? Это ты убил маленькую девочку и выбросил ее тело в какую-то реку или море, как мусор? Ее нога приплыла на днях в Цавассен.
– Нет! – Загорский грохнул кулаком по столу и задержал руку. Лицо налилось кровью, челюсти сжались, мышцы на шее вздулись, как канаты. – Я бы ее никогда и пальцем не тронул, – проговорил он сквозь зубы.
– Тогда кто? – дрожа от волнения, Энджи подалась вперед.
Загорский яростно глядел на нее – клокотавшие эмоции угадывались в подергивании мышц. Он боролся с собой, чтобы не заговорить. Было очевидно – ему так же нестерпимо хочется открыться, как и промолчать.
– Семен, вы же знаете, что с ней сталось, – настаивала Энджи, не отрывая взгляда от ярко-голубых глаз. Границы времени и реальности начали расплываться. – Когда-то вы о нас заботились, Сёма, любили нас с Милой… – Энджи сама поразилась, когда с языка сорвалось уменьшительное обращение. Точно женский голос позвал его: «Сёма!» Тот же голос, что пел колыбельную, а потом кричал ей забираться в бэби-бокс и сидеть тихо.