Перед Арвен стоит ноутбук, на экране мигает курсор. Дверь в студию заперта, и она закрыла жалюзи. Свет приглушен, и соляная лампа дарит комнате мягкое оранжевое сияние. В блюдечке дымится самокрутка с марихуаной. Рядом стоит бокал пино гриджио с тающим льдом. Еще одна бутылка вина охлаждается в холодильнике. Из колонок звучит легкий джаз. Арвен в своей среде, и когда она погружается в такую мысленную утробу, внешний мир растворяется. Реальность становится безвременной.
Она берет самокрутку, затягивается. Глубоко вдыхает и на несколько мгновений задерживает дым в легких, разглядывая старые газетные вырезки и фотографии, приколотые к доске. Ее взгляд прослеживает нити, связующие жертв с разными местами, родственниками, офицерами полиции и линиями времени. Арвен медленно выдыхает, закрывает глаза и погружается в события тридцатитрехлетней давности. В теплый день в прериях. 22 апреля 1989 года.
Она представляет равнины прерий, глубокие извилистые ущелья, колючие кактусы опунции с желтыми цветами, высокие столбы из песчаника, вылепленные ветром в причудливые формы.
Она переносится в Глен Дэнниг, городок рядом с Медисин-Хат.
Арвен открывает глаза, кладет самокрутку на край блюдца и начинает печатать.
«Первое, что увидел Возняк, – тело женщины, лежащей на спине перед диваном, с задранной до талии синей ночной рубашкой. Нижняя половина тела была обнажена, ноги выгнуты под неестественным углом. Она была вся в крови. Каштановые волосы до плеч закрывали лицо.
Согласно официальным материалам полиции, Возняк поспешил обратно в машину и вызвал подкрепление. Он не знал, есть ли в доме кто-то еще, а если есть, человек мог быть вооружен или в опасности. Он принес из багажника тактический щит, взял пистолет и стал ждать подкрепления.
Вскоре зазвучали сирены. Приехали еще три офицера из департамента, со скрежетом остановившись возле его машины.
Через одиннадцать минут после сообщения диспетчера команда из четырех офицеров полиции вскрыла переднюю дверь скромного домика в Глен Дэнниге.
Они не догадывались, что войдут в криминальную историю как первые свидетели одного из самых шокирующих убийств в стране.»
Арвен тянется за самокруткой. Делает еще одну долгую затяжку. Рассматривает фотографию сержанта Марка Возняка на доске. Она была сделана газетным фотографом больше тридцати лет назад. Возняк был простым патрульным сержантом. Честный взгляд. Густая каштановая шевелюра, гладкая кожа. Свежий вид. Возняк все еще работает копом в Королевской канадской конной полиции. Теперь у него седые, редеющие волосы. Он стал инспектором и руководит операциями конной полиции в Медисин-Хат. У него по-прежнему сильное лицо. Хорошее лицо. Добрые глаза, но их уголки опустились, придавая ему усталый вид. В тот день этим добрым глазам пришлось увидеть ужасающие вещи. Она вздыхает и тушит самокрутку. Делает глоток вина и начинает писать.
«Возняк никогда не забудет леденящую душу сцену, представшую перед ним и его товарищами в доме.
«С тех пор я повидал немало страшных картин, мертвых тел», – сказал Возняк журналисту из «Медисин-Хат стандарт» на десятую годовщину убийств. – «Но очень мало – с детьми, и еще меньше – с детьми, оставленными в таком состоянии… Я не понимаю – как можно совершить подобный кошмар. Жестокость. Не могу понять, даже теперь, столько лет спустя».
Через двадцать лет после ответа на вызов в скромный домик в мирном Глен Дэнниге Возняк выступил на телевидении: «Это было отвратительно, гнусно – я бы больше никогда не хотел такое увидеть. Это по-прежнему самая худшая сцена в моей жизни». Он помолчал, а потом в его взгляде появилось нечто странное. Он посмотрел прямо в камеру. «Если зло существует – в тот день оно было там. В том доме».
Арвен делает еще глоток вина, вспоминая, с чем столкнулся тем апрельским вечером Возняк. И печатает:
«Сначала он заметил кровь – на лестнице, на стенах в гостиной, на кухне, на полу, на задней двери. Возняк уже знал, что ждет его в подвале. Он видел в окно. Потом офицеры услышали плач.»
Внезапно Арвен чувствует волнение. Она перематывает страницы документа. Хочет вернуться к началу и подробнее описать экспозицию, колорит места. Ненадолго задумавшись, она пишет:
«Медисин-Хат известен как «Газовый город». Если верить туристическим сайтам, город может похвастать большим количеством солнечных дней в году, чем любой другой город Канады – в среднем 330 дней – и если зима сковывает прерии льдом, то летом здесь жарко и сухо. Когда в 1904 году под городом обнаружили месторождение газа, оно оказалось огромным – около 400 квадратных километров. Оно обеспечило растущий город таким объемом энергии, что фонари горели ночью и днем: это выходило дешевле, чем нанимать работников для выключения газовых фонарей.
Еще газ обеспечивал работу гигантских печей в богатом глиной регионе. Жар в печах позволял делать водонепроницаемые красные кирпичи, а благодаря запасам кирпичей на Западе началось активное строительство домов. А еще в ульевых печах делали знаменитую керамику, которую развозили по всему миру. Но почти постоянные вспышки из газовых колодцев и окружающих кирпичных фабрик, где люди тяжко трудились в мучительном зное, окрашивали небо в оранжевый цвет. Когда в 1907 году город посетил Редьярд Киплинг, его взору открылась инфернальная картина, о чем любят писать на туристических сайтах.
«Похоже, у этой части страны, – гласит его знаменитое изречение, – вместо подвала настоящий ад, а единственный люк туда – Медисин-Хат».
И действительно, настоящая сцена из ада предстала перед…»
За спиной у Арвен хлопает дверь. Она оборачивается, задевая бокал вина. Он с грохотом разбивается об плиточный пол. Над головой загораются яркие лампы. Колотится сердце. Арвен моргает от неожиданного, слепящего света, застигнутая врасплох и физически вырванная из своего далекого мира убийств.
– Мам?
– Господи! Джо!
Она вскакивает, роняя стул, спешит к доске и захлопывает дверцы. В крови бурлит адреналин, когда она резко поворачивается к сыну.
– Какого дьявола, Джо. Убирайся отсюда! – она указывает на дверь. – Как ты смеешь вот так врываться? Черт подери… Неужели нельзя просто постучать?
Ее сын стоит огорошенный. Арвен бросает взгляд на собственное отражение в зеркале на стене. Видит растрепанные, непричесанные волосы, вспоминает, что на ней по-прежнему ночная рубашка, сине-белая, как у погибшей женщины из ее истории, и это приводит ее в ярость. Потому что сын застал ее в таком виде, и ей это отвратительно.
– Я велела тебе никогда сюда не ходить. Никогда. Ясно? Что непонятного? Здесь мое рабочее место. Мое личное пространство. Мы с тобой делим коттедж, но не это место, Джо. Уходи.
Но Джо упрямо стоит, глядя на захлопнутые дверцы шкафа и слегка приоткрыв рот.
Арвен с тревогой задается вопросом, многое ли он успел увидеть.
– Прости, – уже тише говорит она. – Господи, Джо. Ты меня правда напугал. Я… Я погрузилась в работу.
Сын переводит взгляд на ноутбук, потом на стопку блокнотов, испещренных записями интервью, взятых до приезда сюда. Он смотрит на папку с вырезками из старых газет, потом на старый магнитофон и кассеты.
– Я просто зашел спросить, не хочешь ли ты поужинать, – тихо говорит Джо. – Я подогреваю остатки пасты. Зашел узнать, может, ты хочешь. Я…
– Джо, у нас договоренность насчет завтрака. На завтраке мы всегда вместе. Но если я решаю поработать допоздна, то пропускаю ужин. У меня здесь есть еда в холодильнике. Есть микроволновка.
Ее сын прекрасно знает – иногда она рисует всю ночь в противошумных наушниках, погрузившись в собственную голову, в свою психику, в свое сердце.